В исследовании Набокова — признанного стилиста, оригинального писателя и тонкого ценителя словесного искусства — немало значительных мыслей, интересных наблюдений над образной тканью гоголевских произведений. К ним относится, например, анализ социального окружения центральных персоналий комедии «Ревизор» — целого мира лиц второго плана, непосредственно в действии не участвующих, но живущих в репликах, диалогах и монологах персонажей пьесы (заседатель, которого в детстве мамка уронила и всю жизнь от него попахивает водкой, учитель, делающий рожи ученикам при входе на кафедру и ломающий стулья при упоминании имени Александра Македонского, поручик, с восторгом сообщающий в письме к Хлестакову о своем веселом времяпрепровождении — «барышень много» и к тому же — «музыка играет, штандарт скачет», и многие другие). В совокупности эти лица, как пишет Набоков, составляют «огромный, бурлящий, высокопоэтический фон драмы». И хотя критик склонен и этих лиц, как бы появляющихся на миг и вновь исчезающих, отнести к явлениям мира потустороннего, но сами наблюдения его, несомненно, обогащают представление о гоголевском художественном мире, тем более, что подобные «фоновые» лица в изобилии отмечены им и в «Мертвых душах». Указав на эту особенность анализа поэмы Гоголя, Ю. Барабаш отмечает как несомненное открытие Набокова его умение обнаружить наличие «под внешним слоем гоголевских произведений второго глубинного пласта, целого материка…»29 и расценивает этот факт как преодоление автором исследования собственного «художнического субъективизма».
К сожалению, когда В. Набоков касается «Вечеров…» и «Миргорода», субъективизм берет верх. Критик решительно отрицает значение и художественное совершенство гоголевских повестей, находя в них лишь «оперную романтику» и «старомодный фарс». С особым пренебрежением он говорит о фольклорной почве образов этих произведений, о собственно национальном или, по его выражению, «местном колорите». «На мой вкус,- пишет В. Набоков,- нет ничего смешнее и тошнотворней романтического фольклора или потешных баек про лесорубов, йоркширцев, французских крестьян или украинских парубков. И потому два тома «Вечеров», так же как и два тома повестей, озаглавленных «Миргород» (куда вошли «Вий», «Тарас Бульба», «Старосветские помещики» и т. д.), появившиеся в 1835 году, оставляют меня равнодушным… Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом «Диканьки» и «Миргороды» — о призраках, которые брдят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках». В данном случае В. Набокову явно изменяет тонкое эстетическое умение, с которым он разбирает далее зрелые произведения Гоголя, при этом выражается его общий взгляд на литературу как искусство «наднациональное», не связанное с породившей его самобытной почвой. Отсюда и отрицание фольклора — не только украинского, но и всякого, ибо именно в нем писатели находили и находят национальное мироощущение, народный взгляд на жизнь и мир, глубинные корни своей культуры. Надо заметить, что ведущие русские символистские писатели (А. Блок, И. Анненский, В. Брюсов, А. Белый и др.), при всей субъективности общих концепций гоголевского творчества, высоко ценили эстетическое совершенство и неповторимое очарование «украинских» повестей Гоголя.
Демократизм, художественную силу, сочетание высокого лиризма и комического начала «Вечеров…» и «Миргорода» многократно отмечали советские исследователи, не без некоторых колебаний в оценке творческого метода раннего Гоголя. Романтизм, как известно, долгое время находился под сомнением, и это сказывалось в оценке «Вечеров…», представлялось невозможным столь гениальные произведения объявлять романтическими. Возникали и суждения вульгарно-социологического толка: Гоголя упрекали в том, что в «Вечерах…» и «Миргороде» он не осуждал крепостное право и самодержавие, а это бросало «тень» на его первые сборники. Подобные толкования, конечно, отошли в прошлое, хотя иногда их рецидивы встречаются в отдельных статьях и проникают в зарубежную критику. А. Труайя — автор известной французской биографии Гоголя — писал, что создатель «Вечеров на хуторе близ Диканьки» как бы «не замечает крепостничества, его совершенно не шокирует произвол самодержавия» и потому «читатель, закрывая книгу, не задается ни одним социальным вопросом». Впрочем, современные обозреватели западной «гоголианы» отмечают, что социологический анализ за рубежом не получил широкого развития, уступая место психоаналитическому, религиозно-метафизическому и формалистическому методам исследований.
Наличие спорных суждений, различие оценок первых сборников Гоголя заставляют пристальнее вглядеться в своеобразие не только зрелого гоголевского реализма, о чем писали многие, но и в особый характер его раннего романтического творчества.
Художник-романтик, а именно таким был ранний Гоголь, не ставит перед собой задачу точного воспроизведения современной действительности. Важнее для него выразить свое отношение к миру, он может создавать его вымышленный образ, нередко контрастирующий с действительностью, и через вымысел выразить свой идеал, свое неприятие пороков общественной окружения. Поэтический мир народной жизни, созданный Гоголем, связан с его идеалом гармонии человека и вселенной, идеалом духовной высоты, целостности, человеческого единения. И в этом смысле гоголевский народный мир обладал той истинностью, той силой впечатления, которая противостояла рабству и деспотизму тогдашнего строя. «Бей в прошедшем настоящее,- писал Гоголь Н. М. Языкову 26 декабря 1844 г.,- и тройною силою облечется твое слово: прошедшее выступит живее, настоящее объяснится яснее.». Именно в этом смысле гоголевские повести «Страшная месть» и «Тарас Бульба» с их лирическим пафосом, народной героикой, духом единства, товарищества противостояли отчуждению, распаду человеческих связей, явлениям мелочности и пошлости в современном писателю обществе.
«В большинстве романтических повестей Гоголя исторический фон не отличается определенностью,- пишет Ю. Манн,- но иногда по некоторым деталям можно условно предполагать время событий». В «Майской ночи» сельский голова постоянно вспоминает о проезде императрицы Екатерины через Украину в Крым: «Давно еще, очень давно, когда блаженной памяти царица Екатерина ездила в Крым, был выбран он в провожатые; целые два дни находился он в этой должности и даже удостоился сидеть на козлах с царицыным кучером. И с той самой поры еще голова выучился раздумно и важно потуплять голову, гладить длинные, закрутившиеся вниз усы и кидать соколиный взгляд исподлобья. И с той поры голова, об чем бы ни заговорили с ним, всегда умеет поворотить речь на то, как он вез царицу и сидел на козлах царской кареты».
В разговоре с заезжим винокуром голова упоминает «покойную царицу» и «покойного Безбородька», что, как и некоторые другие детали, переносит время действия «Майской ночи» уже в новый — XIX — век. Будучи представителем власти, поставленной «от царя», голова деспотически распоряжается на селе и любого мужика по собственному произволу может не только послать в любое время выравнивать дорогу или копать рвы, но и облить водой на морозе или заковать в кандалы. Молодые парубки по-своему протестуют против таких, еще непривычных утеснений, на их психологии сказываются традиции казачьей вольности и нежелание покоряться новым порядкам.