«Мертвые души» Гоголь задумал как монументальное произведение в трех томах, как великую национальную книгу, в которой стремился показать не только современную Россию, но и ее будущее, раскрыть положительные начала русской жизни, указать Родине путь к спасению. Труд над «Мертвыми душами» писатель рассматривал как величайшее дело всей своей жизни, как свой человеческий и гражданский долг.
Работая над своим произведением, Гоголь называл его то романом, то повестью, то поэмой. Но при этом он, очевидно, хорошо осознавал необычность жанра «Мертвых душ». «Вещь, над которой сижу и тружусь теперь… не похожа ни на повесть, ни на роман», — писал Гоголь Погодину в 1836 году, но, печатая произведение, он окончательно остановился на жанровом определении— «поэма».
«Мертвые души» несут в себе важнейшие черты социального романа, но субъективное начало, ощущение присутствия автора, высокий лирический настрой, выразившийся в лирических отступлениях, эпическая широта повествования позволили писателю назвать свое творение поэмой.
В «Мертвых душах» уникален не только жанр произведения, оригинально и его построение. Поэма открывается прямо с завязки — с въезда Чичикова в ворота гостиницы губернского города N. А экспозиция произведения, то есть то, что обычно предшествует завязке, перенесена на самый конец поэмы (рождение, воспитание, обучение, становление личности Чичикова), хотя конец произведения обычно отводится под развязку. Так Гоголь смешал обычную последовательность элементов композиции. Особенностью построения «Мертвых душ» является и то, что они очень насыщены лирическими отступлениями, в которых автор касается различных сторон и проблем жизни. Например, в пятой главе описание дорожного приключения Чичикова (встреча с хорошенькой блондинкой) переходит в лирическое раздумье о значении мечты, озаряющей жизнь человека: «А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на виденье… Везде, где ни было в жизни… везде хоть раз встретится человеку явление, не похожее на все то, что случилось ему видеть…» и т. д. «Положительным» и «основательным» людям Гоголь противопоставляет людей, умеющих восторженно переживать красоту. Способность ощущать романтический порыв, по Гоголю, прекрасна. В шестой главе, после описания Плюшкина, автор восклицает в очередном лирическом отступлении: «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек, мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком…» И далее автор, чтобы не очерстветь, чтобы не обратиться в «прореху на человечестве», призывает юношей: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собой все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!»
Контраст между лирическим повествованием и изображением реальности в «Мертвых душах» очень резок. Ярким примером тому является вторая глава, когда лирическое движение, достигнув своей высшей точки, внезапно и грубо обрывается: «…И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! Какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..
— Держи, держи, дурак! — кричал Чичиков Сели- фану…» Именно в лирических отступлениях наиболее сильно ощущается присутствие образа автора. Через него передается богатство и поэзия чувств, бесконечная тоска по идеалу, грустная прелесть воспоминаний о детстве и прошедшей юности, ощущение величия природы, состояние творческого вдохновения…
Шестая глава открывается лирическим отступлением, в котором автор вспоминает свое детство: «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне весело было подъезжать в первый раз к незнакомому месту»… И далее автор отмечает все, на чем останавливался любопытный детский взгляд, что западало в душу. «Высунувший нос из походной телеги» мальчик примечал не только каменный казенный дом известной архитектуры и кучи одноэтажных мещанских домиков, но и невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, деревянные ящики с гвоздями, с изюмом и мылом, банки высохших московских конфет… И каждая мелочь находила отклик в душе мальчика. И вот он повзрослел, и восприятие окружающего мира стало совершенно иным: «Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность… И то, что пробудило бы в прежние годы живое движение в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! О моя свежесть!»
Присутствие живой авторской души, ее переживаний придает повествованию лирическую струю и поэтическую возвышенность.
И. Шнейдер вспоминал, как, разбирая тонкую пачку, в которой был и листок со стихотворением «Не жалею, не зову, не плачу», Есенин, потряхивая им, сказал: «О, моя утраченная свежесть!..» — и вдруг дважды произнес: «Это Гоголь, Гоголь!»
Оказалось, что гоголевские слова: «О моя юность! О моя свежесть» явились толчком к созданию знаменитого стихотворения Есенина.
