Наполеон
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, тяжесть головы, известия об убитых и раненых двадцати знакомых генералах, сознание бессилия своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела которому он считал себя причастным, но которого не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для него страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, — отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, — сказал адъютант.
– Им еще хочется! — сказал Наполеон охриплым голосом.
– Государь? — не расслышав, повторил адъютант.
– Еще хочется, — нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, — ну и задайте им.
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжелее всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни своей, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Автора «Войны и мира» нередко упрекают за пристрастное отношение к Наполеону. Но ненависть и презрение к Наполеону в «Войне и мире» — не прихоть, не каприз Толстого и не пристрастие русского патриота, а строгая последовательность художника и верность принципам искусства. Таким он предстает перед читателями в романе «Война и мир».
Наполеон любил рассматривать убитых и раненых — так он испытывал свою душевную силу. Теперь же вид поля сражения, усеянного трупами и ранеными, известие об убитых и раненых двадцати генералах произвели на него неожиданное впечатление — сознание бессилия своей прежде сильной руки. Страшный вид поля сражения победил его душевную силу, которую он считал основой своих заслуг и величия. Он поспешно возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухший, тяжелый, не поднимая глаз, он сидел на складном стуле и прислушивался к звукам пальбы. Дело, которое он не мог остановить и к которому он считал себя не причастным, вызывало мучительную тоску. Лишь на один миг простое человеческое чувство одолело тот призрак жизни, которому он служил. Сейчас он на себя примерил и страдания, и смерть, которые видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминали о возможности и для него боли и смерти. Сейчас он не хотел ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой еще славы?) Более всего он желал теперь отдыха, спокойствия и свободы. Однако во время его пребывания на Семеновской высоте он не отверг предложения начальника артиллерии усилить огонь еще несколькими батареями. Он не только согласился, но и велел сообщить о том, какое действие произведут эти батареи.
Приехавший адъютант доложил о том, что еще двести орудий направлены на русских. Он был поражен тем, что смертельный огонь не поколебал стойкости русских.
Однако и без его приказаний все делалось так, как он хотел. И он вновь перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия и покорно продолжал исполнять жестокую и печальную роль, которая ему была отведена.
И не только в этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, более других виновного во всем происходящем. Никогда, до конца своей жизни, он не мог понимать ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков. Слишком далек он был от всего человеческого, чтобы понимать их значение. Не в его силах было отречься от своих поступков, которые восхваляла половина света, а значит, должен был отречься и от правды, и от добра, и от всего человеческого.
Историю, по убеждению Льва Толстого, делают народы, а не цари и полководцы. Роль же в истории так называемых великих людей ничтожна. «Царь — раб истории», — утверждает Толстой. Цели истории, по Толстому, людям неизвестны. Поэтому нельзя сказать, вредна или полезна деятельность того или иного исторического лица. И Толстой осуждает Наполеона не как полководца и императора, а как частное лицо. Нельзя сказать, что он не признает полководческий талант Наполеона. Наполеон в Бородинском сражении исполнил свое дело представителя власти так же хорошо и еще лучше, чем в других сражениях. По своим низким человеческим качествам он подошел на роль палача народов, предводителя войска численностью в несколько сот тысяч человек, пришедших с Запада в Россию и совершивших множество самых тяжелых преступлений. Провидение, по мнению Толстого, использовало Наполеона для своих целей, совершенно неизвестных и недоступных людям. Наполеон считал себя властелином мира, полагал, что по его воле происходят войны и в его руках судьбы народов. Но это была иллюзия. В действительности он был не господином, а рабом. Величие, слава, в глазах Толстого, — одурманивающее средство, с помощью которого Провидение заставляет человека выполнять «жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль…».
Толстой сравнивает Наполеона с лошадью, ходящей «на покатом колесе привода» по кругу и воображающей «себе, что она что то делает и для себя».
Этот образ клячи не раз возникает в «Войне и мире» как олицетворение несвободной деятельности.
Толстой в романе иронизирует над историзмом и приписывает его ограниченным людям, полагающим, что свойства людей изменяются со временем. Это, несомненно, полемические крайности. Они были свойственны великому писателю. Он всегда шел против общего потока и был особенно нетерпим к общепринятому. В этом — своеобразие личности писателя, объясняющее во многом редкие перемены в его мировоззрении и судьбе.
Он ведет полемику по принципу прямо противоположных утверждений. Великий? Нет, ничтожный. Царь есть раб истории. Скромный человек — настоящий герой. И самое ценное в полемике Толстого — то, что она открывает новые стороны, которые игнорировала общепринятая точка зрения.
Толстой не выяснил, какое место в истории занимают полководцы, но он способствовал разрушению предрассудка, согласно которому великий человек может по своей прихоти определять ход исторических событий.