Широк человек… Я бы сузил!
Ф. Достоевский.
«Братья Карамазовы»
Пьеса Горького «На дне» состоялась в постановке МХАТа в 1902 году. Состоялась как событие экзотическое, неоднозначно воспринятое и зрителями, и критикой. И, несмотря на то что зритель валом валил в театр, дружелюбные отклики левых газет потонули в массе критических и негативных статей и рецензий. Для этого было множество причин, в ряду которых и пристрастие Горького к «босякам», и убожество интерьера, прямизна и открытость диалогов. Недоумение вызывал и апофеоз человека в пьесе. То, что уместно было в декорациях чеховских постановок, казалось, никак не годится для оборванцев коростылевской ночлежки. Однако факт остается фактом. Гимн человеку, его уму, способностям и талантам звучит именно там, под землей.
Однако одно удивляет и настораживает: в пьесе не спорят о человеке и его назначении. Спорят о картах, о деньгах, врут друг другу, но о человеке — ни разу. Словно коростылевским обитателям все об этом предмете известно и спорить не о чем. Место такое: «Все слиняло, один голый человек остался».
Недаром, когда Луке задают вопрос: «Слушай, старик, есть Бог?» — он молчит, улыбаясь. Может быть, во всей русской литературе после Достоевского нет ничего страшнее этой безмолвной улыбки старца. Вопрос повторяют: «Ну? Есть? Говори!» Лука, наконец, отвечает негромко: «Коли веришь — есть, не веришь — нет. Во что веришь, то и есть». Вот здесь скрыта последняя истина. По сути своей Лука не ответил на вопрос. Не сказал ничего. Он бы солгал, ответив утвердительно, солгал бы, сказав «нет». Он видит только «голого человека», и это печалит его сердце. «Здесь все равны, значит». Здесь нет проклятых вопросов. Они слетели, как шелуха. Нет больших чувств и страстей — без надобности, словно
стоит туман, как в башке у Барона: «И все… как во сне… а это смешно?..» Было бы смешно, если бы не хотелось плакать.
Сатин, поющий гимн, тоже голый: «Я — арестант, убийца, шулер». Он, словно акын, поет, что видит: «Чело-век! Это — великолепно! Это звучит гордо!»
Он, оборванец, без царя в голове, без Бога, глядя на мутную физиономию Барона, словно насмехается над ним: «Надо уважать человека!» Так и кажется мне, читателю и зрителю, что Барон сейчас спросит: «Ты меня уважаешь?..»
Страшен этот человек, по Горькому, и печален. Хранит он в себе клочки прошлой жизни. Все изодрано у него и внутри и снаружи. Весь — сплошные лохмотья. Как у Актера, который Гамлет в душе. Ему убежать от себя хочется, и некуда. Только на пустырь, в петлю. И Клещ с его тоской по работе, и Пепел с его любовью к Наташе.
Однако и в них есть то, что внушает уважение, — они знают последнюю правду о себе — особую, горькую, жестокую, беспросветную правду. Не отвлеченную ее форму, не какой-нибудь философский закон мироздания. И они научились жить с ней, с правдой «голого человека». А «голый человек» не раб и не хозяин себе. Дорогой ценой дерзновения и падения он купил себе жалкое право называться среди современных условий «началом и концом» бытия.
Коростылевская ночлежка — место исполнения желаний. Здесь сбываются мечты и теории Раскольникова и Ивана Карамазова. Здесь все позволено. Только всплывает на поверхность один парадокс — когда все позволено, ничего не хочется. Нет здесь ни успокоения, ни сострадания. Умерла Анна — хорошо, кашлять не будет. Актер удавился — «испортил песню… дур-рак!» И не насмешкой звучит сатинское: «Человек свободен… он за все платит сам». Полной мерой оплачено существование, когда «некуда больше идти».
«Все — в человеке, все для человека!» — Слова, слова… Нет места поступку, нет места свету. «Сатин, Барон. Настя. Перед ними бутылка водки, три бутылки пива, большой ломоть черного хлеба».
Занавес.
