Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!
М. Ю. Лермонтов, «Фаталист»
Вы ненавидите верующих, так как вера есть выражение неразвития и невежества, и в то же время ненавидите и неверующих за то, что у них нет веры и идеалов.
А. П. Чехов, «Жена»
Сквозная тема у Чехова — это самообман, или иллюзия, в том числе полезные иллюзии, которые помогают жить. В данном докладе рассматриваются некоторые случаи в творчестве писателя, когда вера — как в отрицательных, так и в положительных проявлениях — подлежит сомнению или представляется иллюзорной.
По определению св. Павла, «вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11,1). Это библейское определение веры схоже с объяснением иллюзии как психологического явления. По толкованию Фрейда, иллюзия возникает в ответ на желание; то есть иллюзия есть принятие желаемого за действительное, и, по мнению Фрейда, самая распространенная иллюзия — это религиозная вера [10]. Лихарев в рассказе «На пути» — известный пример того, как желание верить и сила убеждений не гарантируют истинность идей. Задним умом он понял, как при своем фанатизме он был «нелеп, далек от правды, несправедлив, жесток, опасен» (С., 5, 468).
Вера, по Чехову, нейтральная величина, сама по себе не положительная и не отрицательная. Как писатель и мыслитель, который не выходит за рамки познаваемого, Чехов менее заинтересован в «содержании» идей, чем в последствиях идей [6; 11]. Поскольку существование Бога не подлежит доказательству, ложность и истинность веры определяются не объектом веры, а ее последствиями и эффектами. В своих произведениях Чехов освещает разные проявления веры, которую он описал как «способность духа, […которая] доступна только высоким организациям» (С., 17, 67, 169). Чехов изображает потребность в вере и поиски ее, дурные и даже губительные последствия ложной веры и прагматику утешительной веры; он также изображает отсутствие веры.
Ведь не всякий человек способен на веру. Утверждение Лихарева, что «она [вера] все равно, что талант: с нею надо родиться» (С., 5, 468), казалось бы, утверждается Св. Павлом, который пишет, что вера есть «Божий дар» (1-е Кор. 12,9; Еф. 2,8). Известные герои у Чехова — Иванов из одноименной пьесы, Николай Степанович («Скучная история»), Силин («Страх»), Лаптев («Три года») — разные личности, и, по принципу врача, «надо <…> индивидуализировать каждый отдельный случай» (С., 10, 66); но названные герои схожи тем, что у них нет иллюзий. Таких героев (как и самого автора) никакая «общая идея» удовлетворить не может [4; 107]. Более того, такие «люди поля» не поменялись бы местами с теми, кто уверен в любой из крайностей: «есть Бог» или «Бога нет» [11]. Профессор медицины не завидует своему коллеге Петру Игнатьевичу, считающему, что «знает цель жизни, не знает сомнения, от которых седеют таланты» (С., 7, 260). Петр Игнатьевич уверен в себе, потому что кругозор у него ограничен. Для Лаптева «религиозность […– это] условная определенность взглядов и убеждений, [которая] представилась ему заставой, из-за которой не видно было настоящей правды» (С., 9, 45).
К «историческим грехам и заблуждениям Православной церкви» Александр Шмеман относил «частую подмену живого напряженного богообщения выхолощенным и бездерзновенным обрядоверием» [12; 183]. Чехов неоднократно обличает это заблуждение. Наиболее известный и яркий пример слепого обрядоверия у Чехова находим в «Убийстве». Для Якова Терехова вся вера заключается в ежедневном, по строгому порядку, исполнении церковного обряда, тем более у себя дома, потому что местные священники — сами грешники, по мнению Якова. Виновата тут не религия, а фанатизм героя.
В повести «Три года» Лаптев-старший, властный и крутой старик, который принимает как должное свое право читать наставления, «в церкви <…> всегда становился впереди всех и даже делал замечания священникам, когда они, по его мнению, не так служили, и думал, что это угодно Богу, так как Бог его любит» (C., 9, 36). Дело не в неправильном исполнении службы, а в нахальном самомнении старика.
В позднем и незаконченном рассказе «Расстройство компенсации» люди, «равнодушные к религии» (С., 10, 223; 27), присутствуют без всякого чувства на всенощной, которая служится у них, не по вере, а «по традиции» (С., 10, 224). Больной Михаил Ильич жалуется, что ему не нравится, как священник служит, и ворчит, что он «бы такого ферта-попа в дьячки разжаловал» (С., 10, 227) — это вместо того, чтобы проявить благодарность и милость тому, кто старается ради него. Очевидно, что при таком пустом соблюдении обряда, пользы от него мало. «По вере вашей да будет вам» (Мат. 9,29), — гласит Христос. Не случайно, что в этом семействе, где заботятся о поверхностной форме службы, обстановка описана как «мещанская безвкусица, претендующая на великолепие» (С., 10, 224).
В приведенных примерах автор не высмеивает церковный обряд, а указывает на ошибочное отношение к обряду у людей. Как видно по другим описаниям церковных служб в рассказах писателя («На страстной неделе», «Архиерей»), Чехов достоинство обряда признает. «И сам Чехов готов был отдать часть времени религиозному обряду, как делу живому» [8; 26]. По воспоминаниям современника, Чехов как-то говорил: «Церковь в деревне — это единственное место, где мужик, не говоря о прочем, получает хоть какие-нибудь эстетические впечатления» [2; 158]. Соблюдение обряда может быть проявлением веры; обряд может располагать к благоговению и душевному чувству и тем самым служить углублению веры. А когда обряд является предметом веры, тогда он обесценивается и становится не лучше, чем суеверие.
В названных здесь героях мы имеем дело не только и не столько с обрядоверием, сколько с гордыней и уверенностью в собственной праведности. Как другой пример ложной, деспотической веры отметим тетю Дашу в рассказе «В родном углу», вера у которой выражается в показном соблюдении приличия и в жестоком осуждении других. Если Христос принимает отвергнутых обществом грешников, то тетя Даша движима ложной верой в собственную непогрешимость и в свое право распоряжаться чужими судьбами. Она выгоняет слуг «за безнравственность», а незаконнорожденного рабочего за грех его родителей (С., 9, 317; 322). При этом тетя Даша убеждает свою племянницу Веру, чтобы она в церковь ходила, «а то подумают, что ты не верующая» (С., 9, 320).
Перечисленные герои веруют в Бога по собственному образу и подобию и тем самым поясняют замечание старшего садовника Чехова: «Веровать в Бога не трудно. В него веровали и инквизиторы…» (С., 8, 515). Фанатик Яков Терехов верует фанатически; нахальный старик Лаптев верует нахально; пустой и придирчивый мещанин присутствует на службе без участия и к священнику придирается; деспотическая тетя Даша и верует деспотически. Вера не одна у всех, а является выражением личности и способом характеризации героя. У таких «верующих» героев мы имеем дело не с верой в Бога, а с типом личности, которая убеждена в собственной праведности. Истина не может быть в притеснении и оскорблении других. В адрес таких, «которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других» (Лук. 18, 9), Христос рассказывает притчу о двух молящихся в храме: фарисей благодарит Бога за то, что он «не таков, как прочие люди», а праведник; мытарь же признает свою греховность перед Богом и милости просит (Лук. 18, 10–14).
Помешанные на соблюдении правил и уверенные в себе деспоты известны у Чехова и без религиозной почвы — от прототипа Унтера Пришибеева, до брезгливого «человека в футляре» и Коврина в «Черном монахе», у которого мания величия представляет собой вариант ложной веры в личное превосходство над другими людьми. Чувство восторга обманывает Коврина; его прекрасное откровение оказалось иллюзорным и губительным. «Ничто так надежно не скрывает от героев писателя истину, как иллюзия обладания ею» [5; 13]. Чехов разоблачает веру как футляр, который не облагораживает или обогащает человека, а сковывает и ослепляет. На примере своих отрицательных верующих героев Чехов показывает, как те, кто видит свое достоинство во власти и имуществе, кто выставляет себя и оскорбляет других, далеки от божественного духа. Христос делает то же самое, упрекая «сребролюбивых» и тех, кто «выказывает себя праведниками пред людьми» (Лук. 16, 14–15).
Иные простосердечные верующие у Чехова изображены автором «с большим сочувствием и пониманием» [3; 13]. Между тем автор намекает на возможную иллюзорность даже чистой веры.
Липа со своей матерью Прасковьей (рассказ «В овраге») воплощают христианские добродетели — скромность, кротость, терпение, смирение; они также представляют собой положительные эффекты веры. Когда они сидят, любуясь, как наступает ночь и в ущелье поднимается туман, «быть может, им примерещилось на минуту, что в этом громадном, таинственном мире, в числе бесконечного ряда жизней и они сила, и они старше кого-то» (С., 10, 163) — утешительное чаяние, которое в согласии с евангельскими учениями: «Так будут последние первыми…» (Мат. 20, 16) и «…унижающий себя возвысится» (Лук. 18, 14). В другом месте, когда Липа с матерью ложились спать в сарае, «чувство безутешной скорби готово было овладеть ими. Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, всё же ночь тиха и прекрасна, и всё же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и всё на земле только ждёт, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью» (С., 10, 165–166). Здесь автор более литературным языком, чем его простые героини, говорит об эсхатологической мечте — грядущем торжестве справедливости и правды, существующем в народном сознании еще до принятия христианства на Руси [7; 28]. При этом чеховский оборот «но казалось им, кто-то смотрит с неба» (курсив мой) выступает как оговорка, намек на возможную ошибочность ощущения.
Эти восприятия (возможно, откровения) Липы с Прасковьей приходят к ним в моменты созерцания природы, общения с мирозданием, и тем самым героини связаны со средой. Более того, их чаяние о собственной ценности и надежда на грядущую справедливость психологически правдоподобны благодаря тому, что они исходят из желания. По тому же желанию верить, что справедливость есть и будет, Липа борется с кардинальным вопросом монотеизма — страданием невинных, когда она ищет смысл в предсмертных муках младенца Никифора.
Вера крестьян в «Мужиках» изображена как искренняя и сердечная, хотя основана на невежестве и суеверии. При чтении евангелия Ольга растрогана до слез святыми словами, которых она не понимает: она «читала вслух, по дьячковски, и многого не понимала, <…> и потому, когда она произносила слова из писания, даже непонятные, то лицо у нее становилось жалостным, умиленным и светлым» (С., 9, 286–287). Здесь автор описывает реальный душевный эффект, который чтение евангелия имеет для Ольги, и в то же время обращает внимание на сомнительную основу веры без понимания.
После того, как дочь Ольги, Саша, объясняет Мотьке, что в день суда «добрые пойдут в рай, а сердитые будут гореть в огне вечно и неугасимо <…> и кто скоромное ел, того тоже в огонь» (С., 9, 292–293), Мотька плеснула молока в чашку с ржаными корками, которые сварливая бабка сосала, «и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж наверное пойдет в ад» (С., 9, 294). Несостоятельность поверья, что человек может заслужить вечный огонь за несоблюдение (тем более нечаянное несоблюдение) поста, налицо. Из этого эпизода также без комментариев очевидно, что желание, чтобы другой страдал — сомнительная мотивация для веры.
Если вера у Ольги кажется наивной и ее можно характеризовать как глубокое чувство без глубокого понимания, героиня правильно понимает сущность христианства. Она не только «верила в бога, в божью матерь» — что одно, но и «верила, что нельзя обижать никого на свете…» (С., 9, 286–287) — это другое. Истинность ее веры проявляется в ее отношениях с другими; она утешает и оберегает не только обиженную и побитую Марью, но и свою обидчицу Феклу.
Другая Ольга у Чехова («Душечка») тоже представляет собой пример чистой веры на сомнительном основании. Сколь спорным ни является своеобразное мнение Толстого о «Душечке», будто Чехов, вопреки своему намерению высмеять свою героиню, на самом деле нарисовал портрет идеальной женщины, она поступает в согласии с евангельским учением, что наибольший среди людей — это тот, кто служит (Лук., 22, 26), и олицетворяет соответствующие христианские добродетели: любовь, сострадание (первый муж Ольгу покорил именно своим несчастьем) (С., 10, 103), щедрость и самопожертвование (что видно по тому, как она охотно уступает свой дом ветеринару с семьей). Ольга также выступает как миротворец, когда побуждает своего жильца ветеринара, чтобы он простил своей жене ее измену ради их сына.
Как ребенок принимает на веру внушение старшего, так Ольга перенимает чужие мнения. Если она при первом муже разделяла его заботу о театре, и с ветеринарным врачом говорила о важности здоровья животных, то у второго мужа, набожного Пустовалова (фамилия, близкая к слову «пустозвон»), она перенимает не только его озабоченность торговлей лесом, но и манеру говорить степенно и серьезно и сама становится набожной. В описании совместной жизни Ольги с Пустоваловым речь идет о том, как они ходят на службы, как вкусно у них пахнет и как хорошо они питаются (С., 10, 107). Но оттого, что Ольга чиста сердцем и без претензий, в этом описании ее жизни нет оттенка пошлости, присутствующей в других рассказах Чехова, в которых самодовольные люди сыто живут («Учитель словесности», «Невеста»).
Когда Ольга с Пустоваловым обсуждают семейное несчастье своего жильца, живущего порознь с сыном, повествователь констатирует: «по какому-то странному течению мыслей, оба [они] становились перед образами, клали земные поклоны и молились, чтобы Бог послал им детей» (С., 10, 108). Для Ольги с мужем (и для иного верующего) ход мыслей, побуждающий их молиться, — совершенно естественен. И факт, что одна и та же мысль приходит к обоим спонтанно, говорит о действительной силе их веры и о роли веры в их совместной жизни. Но замечание автора, что течение мыслей, доводящее Ольгу с мужем до молитвы, является «странным», выступает как легкая насмешка, или отстраненное наблюдение антрополога, который наверное знает, что загадочное поведение Ольги с мужем никак не может претворить в жизнь их желание иметь детей.
Нельзя утверждать на основании понимающего и сочувственного изображения верующих в творчестве писателя, что «Чехов веровал», как делали некоторые [9; 57]. Одинаково ошибочно привести отрицательные картины жизни верующих и церковных служб в произведениях Чехова как доказательство атеизма писателя, как делали другие [1]. «Для Чехова <…> было не так уж важно, «есть бог» или «бога нет» <…> Общечеловеческие ценности, идеал достойного человеческого существования — вот что привлекало его внимание в Священном писании в первую очередь» [8; 24, 26]. Наблюдаемые проявления веры — это реальность, которую Чехов освещает.
Если веру можно относить к числу «целесообразных обманов, иллюзий» (С., 6, 106), о которых размышляет герой, прокурор в рассказе «Дома», то ее польза (возможно, и истинность) заключается, в представлении Чехова, в реальном утешении и ободрении, испытываемых теми верующими, которые живут в общении с божественным духом. По примеру своих простосердечных верующих, Чехов дает знать, что, если вера не в Боге, то сущность божества проста и доступна всем непосредственно, без особых знаний [5,68]. Этим своим отношением к вере Чехов остался и останется актуальным.