Неудачу Павла в попытке «связать стачку» по случаю новых вычетов из зарплаты рабочих на осушение болота Рыбин после митинга объясняет «грустному и усталому» неудачнику так: «Ты хорошо говоришь, да — не сердцу,– вот! Надо в сердце, в самую глубину искру бросить. Не возьмешь людей разумом, не по ноге обувь — тонка, узка!» (7, VII, стр. 245, 250).
Консерватизм, кондовую глухоту, неподъемность крестьянской России видит и понимает Рыбин, мучается сам от сознания печальной этой истины, но не отчаивается: «Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет — он пути себе откроет. Вот я и буду стараться, чтобы понял — нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего». Таков этот «революционер от сохи». Но портрет его будет неполным, если не обратить внимания на еще одну его черту, очень точно подмеченную, не надуманную, а явившуюся из хорошего знания автором народной жизни, — недоверие к благодетелям, ко всяким радетелям за народ, к господам, воспылавшим вдруг любовью к «братьям нашим угнетенным», к «кормильцам и поильцам земли русской», недоверие к интеллигенции вообще.
После первого ареста Павла (за митинг по «болотной копейке») Рыбин пришел к его матери с тяжелейшими сомнениями, ворочавшимися в его черной кудлатой голове. «Значит — господа книжки составляют, они раздают. А в книжках этих пишется — против господ. Теперь, — скажи ты мне, — какая им польза тратить деньги для того, чтобы народ против себя поднять, а?… Обман! Чувствую обман. Ничего не знаю, а — есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то.
А мне нужно правду… А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, — да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают…».
На возмущение этими «угрюмыми словами» Ниловны, перед глазами которой сразу «возникли честные лица» Егора Ивановича, Николая Ивановича, Наташи, Сашеньки, отвечает Рыбин спокойно, «с тяжелым убеждением крестьянина»: «Не туда глядишь, мать, гляди дальше! Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничего не знают. Они верят — так надо! А может — за ними другие есть, которым — лишь бы выгода была? Человек против себя зря не пойдет… Никогда ничего хорошего от господ не будет!» (7, VII, стр. 276).
И вот кочегар Рыбин «опять мужиком заделался», пошел в батраки и бунтует крестьян, но делает это открыто: «Я больше Библией действую, там есть что взять». Он не очень верит запрещенным книгам, господами предлагаемым, хотя и не против, чтобы мужики их читали, даже просит Павла побольше присылать: «Ежа под череп посадить надо». А Павлу все же говорит поучительно, пытаясь и его заразить недоверием своим к господам, почему-то возлюбившим трудящегося человека: «Зелено ты думаешь, брат! В тайном деле — чести нет. Рассуди: первое, в тюрьму посадят прежде того парня, у которого книгу найдут, а не учителей… А они — один попович, другая — помещикова дочь, — зачем им надо народ поднять — это мне неизвестно. Тысячу лет люди аккуратно господами были, с мужика шкуру драли, а вдруг — проснулись и давай мужику глаза протирать. Я, брат, до сказок не охотник, а это — вроде сказки» (7, VII, стр. 315).
Страшное и спасительное недоверие Рыбина к господам настолько убедительно им выражается, что даже Ниловна, которой в романе отведена роль нравственного камертона, — даже она начинает смотреть на окружающих ее интеллигентов строже, придирчивее, особенно во второй части романа, когда живет в городе у Николая Ивановича. Но откуда это недоверие у мужицкого «идеолога» Рыбина? Нет ли здесь доли авторской неприязни к крестьянству, вообще к деревне, которую приписывают Горькому некоторые исследователи его творчества? Возможно, это утверждение и имеет какие-то основания. Но в романе сам Рыбин очень метко определил оторванность интеллигенции от народа, книжные истоки ее любви к «униженным и оскорбленным»: «Это господа Христом любуются, как он на кресте стонал, а мы от человека учимся и хотим, чтобы вы поучились немного…».
И не совсем далеким от истины, от реального дальнейшего хода событий отечественной истории, мрачным пророком предстает этот крестьянский вожак, грозным предупреждением звучат его слова: «Великие казни будут народом сделаны, когда встанет он. Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь — его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин» (7, VII, стр. 375–376). Последние слова особенно потрясающи и страшны как нравственное оправдание грядущей революции. Если Находка говорит, что обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять и акцентирует внимание на строительстве царства доброты сердечной, то Рыбин — на разрушении, мести за обиды. Это бездумно разрушительная сила — сотни лет поротое, ограбленное крестьянство российское. У Рыбина нет положительной программы — а он ведь воплощение этой силы, главной ударной силы революции.
Второй ее силой является несомненно основная масса рабочих, представителем которой в романе выступает еще один сподвижник Павла — Николай Весовщиков, «сын старого вора Данилы, известный всей слободе нелюдим. Он всегда угрюмо сторонился людей, и над ним издевались за это». Если Павел, Находка, Рыбин спорят, сомневаются, ищут истину, нравственное оправдание революционному насилию, которого, они понимают, не избежать, то Весовщикову все ясно: «Пришла пора драться». И никаких больше сомнений. Автор неоднократно подчеркивает мрачную озлобленность, угрюмость, нерассуждающую решимость этого человека. Его характер, поведение особенно контрастны по отношению к Находке; и он, Андрей Находка, чаще выступает в романе как в качестве антагониста, оппонента, так и адвоката Николая.
После выхода из тюрьмы Весовщиков пришел в дом к Ниловне, и здесь за чаем у него с Находкой такой диалог состоялся. «И дураки и умники — одним миром мазаны! Вот ты умник и Павел тоже, — а я для вас разве такой же человек, как … оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно … и все вы отодвигаете меня в сторону на отдельное место…». — «Болит у тебя душа, Николай». — «Болит. И у вас — болит. Только — ваши болячки кажутся вам благороднее моих. Все мы сволочи друг другу, вот что я скажу. А что ты мне можешь сказать?». — «И не хочу! Только я знаю — это пройдет у тебя. Может не совсем, а пройдет!» (7, VII, стр. 286–287). Впервые угрюмый, немногословный Николай приоткрыл здесь душу, заговорил о вещах более или менее отвлеченных, с какой-то даже философской окраской — и будущий Полиграф Шариков проглядывает в этом крике души, уязвленный, ущемленный прошлой жизнью и людьми кандидат в гегемоны.
Находка же в беседе с Ниловной пытается оправдать Весовщикова, дает точный психологический его портрет: «Он добрый, Николай — собак любит, мышей и всякую тварь, а людей — не любит. Вот до чего можно испортить человека». И вот этот «испорченный человек» пойдет в революцию с минимальным, точнее — нулевым запасом человечности и максимальным — ненависти, презрения к людям. Страшно представить и подумать. Впрочем, беспощадный в воспроизведении правды жизни и своих пророчествах автор «додумывает» до конца этого героя, когда у него Весовщиков вдруг заявляет Андрею Находке как непреложное, не требующее хоть какой-то санкции свое желание: «Я так полагаю, что некоторых людей надо убивать!». Пораженный хохол в ответ: «Угу! А для чего?». — «Чтобы их не было». Вычисляя этих «некоторых», Николай упорно добивается у собеседника ответа на «угрюмый» вопрос: «А кто всех виноватее?». Не удовлетворившись объяснениями, он «уходил недовольный и мрачный», а однажды решительно сказал: «Нет, виноватые должны быть, — они тут! Я тебе скажу — нам надо всю жизнь перепахать, как сорное поле, — без пощады».
Весовщикову не терпится, накопившиеся в нем злоба и отчаяние требуют выхода немедленного: «Долго все это, долго! Скорее надо…». — «Жизнь не лошадь, ее кнутом не побьешь!». — «Долго! Не хватает у меня терпения! Что мне делать?». — «Всем нам нужно учиться и учить других, вот наше дело!». — «А когда драться будем?». — «А когда нам придется воевать — не знаю! Прежде, видишь ты, надо голову вооружить, а потом руки». Находка не просто отвечает на вопросы Весовщикова — он излагает свое понимание тактики революционной борьбы. И хотя он отговаривает от поспешности, но понимает с болью сердечной, что удержать эту клокочущую ярость будет невозможно: «Когда такие люди как Николай почувствуют свою обиду и вырвутся из терпенья, — что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится» (7, VII, стр. 293).
Вот такой конгломерат носителей противоречивых даже в своем благородстве идей, мыслей, надежд, иллюзий, такое разнообразие целей и средств их достижения будут волею истории брошены в плавильную печь русской революции, неизбежной и оправданной веками самого дикого измывательства над народом. Каждая капля пролитой в ней крови «заранее омыта озерами народных слез», как говорит Андрей Находка матери. «Справедливо, но не утешает», — добавим мы от себя его же любимой поговоркой и зададим извечный вопрос «Во имя чего?».