Мне нравятся стихи Марины Цветаевой потому, что в них всегда выдержана определенная тональность, чаще всего она трагическая. Ее стихи легко узнаются на слух и с первых строк при прочтении. Свойственные поэзии Цветаевой исповедальность, эмоциональная напряженность, энергия чувства определили особенности ее поэтического языка, отмеченного сжатостью мысли, стремительностью развертывания лирического действия. Сколько огненно-ледяной страсти в этих строках, посвященных Александру Блоку:
Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдинка на языке.
Одно-единственное движенье губ.
Имя твое — пять букв.
…
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.
Имя твое, — ах, нельзя ! —
Имя твое — поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век,
Имя твое — поцелуй в снег.
Девочка из «профессорской» семьи, Марина Ивановна Цветаева еще в детстве органически впитала в себя все культурное многообразие мира, ее окружавшего. Слияние русской и западной культур в творчестве Цветаевой прежде всего заметно в стилистических и лексических контрастов — от просторечия и заземленных бытовых реалий до приподнятости высокого стиля и библейской образности:
Должно быть — за той рощей
Деревня, где я жила.
Должно быть — любовь проще
И легче, чем я ждала
— Эй, идолы, чтобы вы сдохли! —
Привстал и занес кнут,
И окрику вслед — охлест,
И вновь бубенцы поют.
Поэтесса оставила нам неповторимый взгляд на Россию — не воительницу, не державную владычицу, а страну особой евроазиатской культуры, где слиты западный рациональный мир и восточная созерцательность. В центр мироздания Марина Цветаева ставит родину, а в центр ее — Москву златоглавую, и посвящает ей знаменательные строки:
Облака — вокруг,
Купола — вокруг.
Надо всей Москвой —
Сколько хватит рук!..
Они перепеваются со «Стихами к Блоку»:
У меня в Москве — купола горят,
У меня в Москве — колокола звонят,
И гробницы, в ряд, у меня стоят, —
В них царицы спят и цари.
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Легче дышится — чем на всей земле!
Революция и Гражданская война огненным ураганом смели российскую высокую культуру в эмиграцию. Златоглавые шатры и маковки храма старой российской жизни разнеслись частичками мощей по домашним алтарям эмиграции. Бездомье, безденежье, неприкаянность эмигрантов первой волны выливались в ностальгические стихи:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
Алая кисть рябины — капельки крови — стала сквозным символом в поэзии Марины Цветаевой еще задолго до эмиграции:
Красной кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
А продолжение этого стиха звучит как грозное предзнаменование тернистого пути, который ждет поэтессу:
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Кровь и жизненные огорчения не оставят поэтессу до конца жизни. Повесилась она в холодной и голодной Елабуге военного времени. Поэтесса так и так была обречена без денег, без дров, без продуктов. Так отблагодарило советское государство ее семью за тесное сотрудничество с НКВД и попытку обелить в собственных глазах кровавый сталинский режим.
Но оправдалось собственное пророчество, изреченное поэтессой в одном из самых первых, «девических», стихотворений:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт…
Моим стихам о юности и смерти
— Нечитанным стихам!..
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Почти всякий из поэтов надеется на вековую славу, но не каждому признание приходит из далекого полузабытья, как это произошло в нашем веке с Мариной Ивановной Цветаевой.