Второй акт комедии движется к концу. Сейчас нам предстоит новое знакомство. Мы подходим к портрету Городулина в комедийной галерее Островского. Стоит остановиться перед ним и рассмотреть его не спеша, но есть риск, что он выскочит из своей рамы и бесцеремонно прервет нас — этот потомок Репетилова, несносный хвастун и балаболка.
Едва появившись на сцене, Городулин оглушает потоком пустых слов, развязностью обращения. «Каким ветром, какой бурей занесло вас ко мне?» — скрашивает его Мамаева. «Ветром, который у меня в голове, и бурей страсти, которая бушует в моем сердце»,— отвечает галантный герой. Слова будто сами соскальзывают с его языка, без видимой связи с работой сознания. И Городулина ни капли не обижает, когда Мамаева довольно решительно окорачивает его: «Полно вам болтать-то». Упоенного собственным остроумием и светской любезностью Ивана Ивановича не так легко остановить. Он весь в стихии салонных шуточек, острот и комплиментов.
Но Городулин не просто светский фат. Он имеет претензию представлять некую идею, род убеждений. В черновом плане комедии третье действие было обозначено кратко: «3. Либерал…», и можно ли сомневаться, что речь шла о будущем Городулине, еще не получившем в тот момент у Островского своего имени.
Любопытно происхождение городулинского либерализма, с сарказмом запечатленное в дневнике Глумова: «Городулин в каком-то глупом споре о рысистых лошадях одним господином назван либералом: он так этому названию обрадовался, что три дня по Москве ездил и всем рассказывал, что он либерал. Так теперь и числится».
Старозаветный господин, в сердцах обозвавший Городулин а либералом, и не подозревал, какую оказал ему услугу. Иван Иванович немедленно почувствовал себя идейным человеком, недругом крепостничества, и сразу все. Его излюбленные занятия и наклонности — вкусно поесть, поболтать в клубе, покрасоваться перед слушателями— получили как бы высшее оправдание. Самое же приятное заключалось в том, что .он мог все. это .разрешить себе без особого риска — на либерализм такого сорта обычно, смотрят- сквозь пальцы.
И вот уже Городулин — видный деятель «нового суда», один из инициаторов торжеств по случаю открытия железной дороги, и он же — признанный оратор на торжественных обедах. «Дела, дела,— оправдывает он свое долгое отсутствие у Турусиной.— То обеды, то вот железную дорогу открывали».
В комедии Островского у Городулин а три или четыре «выхода», и всякий раз он является неожиданно, налетает как вихрь, нашумит, наболтает е три короба и так же стремительно исчезнет. Горячий и неразборчивый поклонник новизны, он поражает воображение московских дам модными словечками: «галлюцинации», «учение о душевных болезнях», щеголяет именами Бисмарка и Бейста. Даже заурядный флирт он ведет с легким оттенком вольнодумства: «Я противник всяких цепей, даже и супружеских»,— объявляет он Мамаевой. Чтобы понять смысл этой шутки, ладо иметь в виду устойчивый образ «крепостных цепей» в демократической литературе и беллетристике 60-х годов.
Городулин считает себя передовым человеком, ему лестно выглядеть решительным борцом с рутиной, со всеми этими отжившими Крутицкими и Мамаевыми. Впрочем, он ухитряется это делать так, чтобы его личные отношения с влиятельными старцами не пострадали: в конце концов все они люди одного круга, и нельзя же пере-, носить «принципы» з область деловых и житейских связей!
Так же, очевидно, рассуждают и консерваторы. Крутицкий пугает Глумова Городулиным: «Он у нас считается человеком опасным». Но добрым отношениям между ними это не слишком вредит. При встрече они любезно раскланиваются, а Мамаев даже собирается подать Городулину какой-то совет «по клубному делу». И это при том, что Городулин слывет «идеологом» московского либерализма, подобно тому, как Крутицкий — глава консервативной партии.
В глазах Турусиной, да и не ее одной, Городулин и Крутицкий — люди «совершенно противоположных убеждений». И, однако, как легко приметить, Крутицкого и Городулина, либерала «по моде» и консерватора «по душе», Островский рисует подозрительно сходными красками.
Это начинается буквально с афиши. Крутицкого драматург представляет так: «старик, очень важный господин», Городулина — «молодой важный господин». Похоже, что такой параллелизм не случаен. Знакомясь с Глумовым, Крутицкий скажет ему: «Нам такие люди нужны…» А в следующем действии то же самое услышит молодой герой из уст Городулина: «Да, нам такие люди нужны, нужны, батюшка, нужны». Крутицкий объяснит: «Мам теперь поддержка нужна, а то молокососы одолевать начали». Городулин в свою очередь заметит: «Дельцы есть, а говорить некому, нападут старики врасплох».
Реплики точно пересмешничают, аукаются друг с другом. Такое впечатление, что, работая над текстом Городулина, драматург отлистывает назад страницы и сверяется с тем, что говорит у него Крутицкий, чтобы намеренно выявить родство образа мысли.
Свои умозаключения Городулин. строит как бы «от, противного» по отношению к тому, что скажет Крутицкий. Но собственным раздумьем, сознательным убеждением здесь и не пахнет, заметно лишь желание отличиться.
По видимости две позиции полярны, но притом странным образом напоминают друг друга. Один винит во всем «молокососов», другой «стариков», а смысл и причины социальных перемен тонут во тьме для обоих. И Крутицкий и Городулин остаются на одном, в сущности, уровне сознания. Их антагонизм носит временный и в значительной мере внешний характер. Ведь Городулин, как и Крутицкий, «важный барин», он возрос на одной с ним почве — крепостничества, и только ход событий сделал из него либерала, к тому же весьма ненадежного. Городулин, таким образом, связан происхождением с лагерем рутинеров, и если он спорит ныне с крепостниками, то это не серьезная идейная борьба, а домашнее недоразумение среди своих.