В первом акте Глумов не просто рвет эпиграммы, в которых осмеивает всю Москву,— он сжигает их в железной печурке, и вместе с дымом как бы уносятся в трубу честные принципы его молодости. Это четко передает двойную зыбкую натуру Глумова, живущего одновременно и прошлым, и настоящим.
Оставаясь наедине со своим дневником или желая произвести впечатление на Городулина своим вольномыслием, Глумов — Ивченко надевает очки. Снимает их, засовывая в жилетный карман, и перед нами другой человек, плут и прихлебатель, заискивающий перед «их превосходительствами». Он гибок, ловок, изворотлив — пластика его тела словно передает изгибы хитроумного, неблагородного ума. Но вдруг режиссер дает Глумову содержательную паузу в минуту одиночества: что-то печально-человеческое проступает на лице, привыкшем к смене масок. Ах, как хотелось ему снова почувствовать себя честным, хотя бы на мгновенье, наедине с собой!
Глумов тешит себя мыслью, что в глубине души он не отказался от своего взгляда на тех людей, перед, которыми вынужден пресмыкаться, и лишь прячет свое отношение к ним в дневник. У него есть даже некая надежда, укрепившись «на прочном фундаменте», сделать извлечения из своих записей, чтобы осрамить важничающих глупцов.
Однако все это не более чем иллюзия. Вступившему на скользкую трону человеку поначалу бывает беспокойно, и он утешает себя мыслью, что надо набрать силы, приобрести известное положение и тогда уже использовать в благородных целях преимущества своего ума и дарования. Но это самообман. Он пропадает в тот самый миг, как только сознательно решает заключить первую сделку с совестью, потому что, поднявшись на следующую ступеньку успеха и карьеры, он только и думает, что о еще и о еще следующей. Та, на которой он стоит сейчас, кажется ему низка для нападения. Фундамент, на котором он хотел укрепиться, чтобы начать действовать, никогда не будет для него достаточно прочным, и, апеллируя к благородной цели, он только успокаивает или обманывает себя, пока не решится порвать последние нити, связывающие его е. честным прошлым. Именно так кончает Глумов, проклиная свой дневник как несчастную слабость, приведшую его к разоблачению: «Зачем я его завел? Что за подвиги в него записывал? Глупую, детскую злобу тешил». Отныне он никогда уже не впадет в это ребячество и, пускаясь в новую аферу, будет сжигать за собой все мосты, оставаясь неуязвимым.
Действующие лица комедии постоянно аттестуют Глумова так: «честный человек», «порядочный человек». Это понятно: кто нам поддакивает, тот и мил. Но любопытно, что даже мошенники, связанные круговой порукой, вынуждены объясняться между собой с помощью нормальных нравственных понятий человеческого языка, «Да честно ли это?» — срамит Глумов Голутвина, собравшего на него компрометирующее досье, и эта реплика достаточно комична в устах полнейшего циника. В свою очередь Голутвин, торгуясь с Глумовым из-за компрометирующих его бумаг, произносит преуморительную фразу: «Вы не умеете ценить чужого благородства оттого, что в вас своего нет».
Забавно слушать этот диалог повздоривших между собою подлецов, руководящихся гангстерским кодексом чести и видящих единственный ключ к успеху в победительной силе наглости. Тем замечательнее, что и они вынуждены пугать друг друга понятиями из нравственного лексикона, потому что можно их перелагать, извратить, запутать, но окончательно убить их авторитет — нельзя.
Конечно, в карьерном, прагматическом смысле можно считать силой Глумова то, что он отбросил всякие церемонии в своей рискованной игре и не оглядывается назад, на моральные правила и нормы. Его неудача временна, и с такими правилами, каких он решил держаться, успех в битве жизни обеспечен ему наверняка.
Однако природа человека как существа общественного устроена так, что карьеризм н талант, ум и пресмыкательство взаимно отрицают друг друга. Оподлившись, человек глупеет, и талант мало-помалу оставляет его, прилепляясь к ничтожным и фальшивым целям. Когда поднимается одно плечо у коромысла весов, опускается другое… Но неужели однажды ночью, оставшись наедине с самим собою, умный Глумов не испытает прилив холодного ужаса за выбранную им судьбу, за предательство своего ума? Или все это пустая морализация, чушь, идеалистические бредни, и ничего такой человек не вспомнит, не ощутит, а, случайно проснувшись среди ночи, с удовольствием подумает, что спит в удобной, мягкой постели в богатом и благоустроенном собственном доме, сладко зевнет и повернется на другой бок? Кто знает! Твердо известно лишь одно — наказание уже совершилось, потому что без нравственной опоры, морального стержня ни таланту, ни уму его нет дороги: он обречен падать, вырождаться и в конце концов убивает сам себя.
Для Островского-просветителя в истории Глумова заложен драматический смысл: эпоха реакции, пореформенного безвременья плодит не только глупцов ретроградов и либеральных болтунов, мнящих себя руководителями общественного мнения, но даже умных, даровитых людей приводит к распродаже ума, духовному предательству. Мы не найдем, пожалуй, во всем творчестве драматурга другого примера столь острой и бескомпромиссной социальной критики.