Для общей концепции пьесы очень важно, что Катерина, «луч света в темном царстве», появилась не откуда-то извне, а сформировалась в калиновских условиях. Именно в душе женщины из города Калинова рождается новое отношение к миру, новое чувство, еще неясное самой героине. «Что-то со мной недоброе делается, чудо какое-то!.. Что-то во мне такое необыкновенное. Точно я снова жить начинаю, или… уж и не знаю». Это — просыпающееся чувство личности. В душе героини оно естественно принимает не форму гражданского протеста (это было бы несообразно со всем складом понятий и сферой жизни купеческой жены), а форму любви. Любовь и воля нераздельно сливаются в ее сознании. Стремление к воле, поселившееся в ее душе, Катерина воспринимает как нечто страшное и гибельное, противоречащее собственным, вполне патриархальным представлениям о нравственности. Катерина не жертва сварливой свекрови, нет, она жертва истории, если угодно. Мир патриархальных отношений умирает, и душа этого мира уходит из жизни в муках и страданиях, задавленная окостеневшей , утратившей смысл формой житейских связей.
«Катерина — это я» — подобно Флоберу мог бы сказать Островский, если бы такая прямота автокомментирования была ему свойственна.
Совершенное своеобразие лирического начала у Островского сразу было отмечено в «Грозе» Аполлоном Григорьевым. О третьем действии (сцене в овраге) он писал, что там «решительно ничего иного нет, кроме поэзии народной жизни,— смело, широко и вольно захваченной художником в одном из ее существеннейших моментов… Это ведь создано так, как будто не художник, а целый народ создавал тут».
Вот как — по воспоминаниям артистки Е. Б. Пиуновой-Шмидтгоф — рассказывал о своей героине сам Островский: «Катерина, — говорил мне Александр Николаевич , — женщина со страстной натурой и сильным характером. Она доказала это своей любовью к Борису и самоубийством. Катерина, хотя и забитая средой, при первой же возможности отдается своей страсти, говоря перед этим: «Будь что будет, а я Бориса увижу!». Вот как — по воспоминаниям артистки Е. Б. Пиуновой-Шмидтгоф — рассказывал о своей героине сам Островский: «Катерина, — говорил мне Александр Николаевич, — женщина со страстной натурой и сильным характером. Она доказала это своей любовью к Борису и самоубийством. Катерина, хотя и забитая средой, при первой же возможности отдается своей страсти, говоря перед этим: «Будь что будет, а я Бориса увижу!» Перед картиной ада Катерина не беснуется и кликушествует, а только лицом и всей фигурой должна изобразить смертельный страх.
В сцене прощания с Борисом Катерина говорит тихо, как больная, и только последние слова: «Друг мой! Радость моя! Прощай!» произносит как можно громче. Положение Катерины стало безвыходным. Жить в доме мужа нельзя… Уйти некуда. К родителям? Да ее по тому времени связали бы и привели к мужу. Катерина пришла к убеждению, что жить, как жила она раньше, нельзя, и, имея сильную волю, утопилась… Так вот, душа моя,— прощаясь, ласково сказал мне Александр Николаевич, — я уйду, а ты подумай, да завтра и утешь автора»1. В простой разговорной форме Островский раскрыл трагическую ситуацию, в которой оказалась Катерина, не упустив ни одного главного звена. Трагизм ее положения в том, что, отдавшись свободной страсти, Катерина чувствует, что нарушила искренне признаваемый ею нравственный закон, и испытывает «смертельный страх» перед божественной карой. А — «уйти некуда».
Но писатель до конца правдив в отношении к своей главной героине. На простую, естественную просьбу Катерины Борис также просто отвечает:
« Нельзя мне, Катя. Не по своей воле еду: дядя посылает, уж и лошади готовы; я только отпросился у дяди на минуточку, хотел хоть с местом-то тем проститься, где мы с тобой виделись».
Вот она, правда. Напрасно Борис называет се в следующей реплике «вольной птицей» — он полностью зависим от дяди, его рабское положение лишило его способности на какой бы то ни было свободный, самостоятельный шаг. Не то что взять с собой —он не рассчитывал и проститься с Катериной, хотя бы только побывать на месте их свиданий. Не следует объяснять это только субъективной слабостью Бориса — его безвольность и зависимость от дяди обусловлены объективными, экономическими факторами. Да ведь и Катерина понимала, что хочет невозможного, — она не уговаривает Бориса взять ее с собой, не предлагает побег, а говорит: «Поезжай с богом…»
Стремление к воле, к свободному существованию, постоянно жившее в Катерине и обострившееся до предела, когда пришла любовь, — и было необходимым требованием ее натуры. Но осуществиться это требование — в силу объективных условий жизни — не могло.
Здесь и заключена трагедия.
Для понимания Трагической природы «Грозы» многое проясняет заглавие пьесы. Классифицируя названия пьес драматурга Е. Г. Холодов замечает: «Несколько пьес озаглавлены образно — символически: «Гроза», «Пучина», «Лес», «Волки и овцы». Это, конечно, верно, но мне кажется, что «Гроза» в этом ряду занимает особое место. Если «Пучина» выражает постепенное е падение, засасывание честного человека, идущего под влиянием трудной жизни от одной уступки к другой, если «Волки и овцы» прямо обозначают расстановку сил в комедии, то «Гроза» представляет собою активный, действенный образ. В значительно большей мере, нежели «Лес». Отличительная особенность этого образа состоит в том, что, символически выражая идею произведения, он вместе с тем непосредственно участвует в действии драмы как вполне реальное явление природы, прямо вступает в действие в его решающие моменты, во многом определяет поступки героини, ведет трагическую тему от ее завязки к кульминации. А кроме того — и это очень существенно — образ грозы столь многозначен, что освещает едва ли не все грани трагической коллизии пьесы.