Цикл пьес о «темном царстве» самодуров, начатый «Своими людьми…», как бы венчала драма «Гроза» (1859), написанная в пору общественного подъема, накануне крестьянской реформы.
О «Грозе» труднее всего говорить, потому что эта пьеса, может быть, самая знаменитая у Островского. Она представляет как бы эмблему его творчества: зашла речь об Островском — так не миновать «Грозы». Пьеса стала поводом для различных сценических версий, критических толкований, литературоведческих трактовок. О ней написана блистательная, до сих пор не потерявшая своего значения статья Н. А. Добролюбова «Луч света в темном царстве». Таким образом, современный постановщик «Грозы» не окажется без историко-литературного и критического подспорья. Стоит поэтому оттенить лишь некоторые важные стороны этого многозвучного, звучащего, как симфония, драматического создания.
«Гроза» удивляет не совершенством постройки, не гармонией частей и целого. Известно, что, перечитав пьесу в 70-е годы, сам Островский был неудовлетворен ею со стороны драматической техники. Он даже готов был переписать ее наново — хороню, что этого не случилось. Удивительна пьеса другим: могущественной новизной замысла, поэзией и свежестью основного характера, стихийной силой трагической развязки.
Воображение художника переносит нас в небольшой приволжский городок Калинов, в нечто напоминающее уездную Кинешму, с купеческими лабазами на главной улице, со старой церковью, куда ходят молиться благочестивые прихожане, с общественным садом над рекой, где по праздникам чинно гуляют обыватели, с посиделками на лавочках у тесовых ворот, за которыми остервенело лают цепные псы. Ритм жизни — медлительный, сонный, скучный, под стать тому томительно душному летнему дню, которым начинается действие пьесы.
Следя за драмой, исподволь завязывающейся на этом обыденном, скудном живыми красками фоне, вслушиваясь в реплики действующих лиц, мы скоро заметим, что два мотива спорят, враждуют один с другим в пьесе, создавая резкий художественный контраст. Вместе с Кулигиным мы восхищаемся красотой вида, открывающегося с высокого берега Волги, вдыхаем полной грудью свежий воздух с реки и различаем слабый аромат полевых цветов, долетающий с заволжских лугов… Где-то совсем рядом мир природы, простора, приволья. А здесь, в городских домишках,— полутьма, затхлый дух купеческих комнат, и за глухо запертыми дверями бушует самодурство, упоенное неограниченным своеволием, властью над зависимыми и «младшими».
У Островского был брат Петр Николаевич, критическим чутьем которого восхищался Чехов. Петр Николаевич не был профессиональным критиком, но он был человеком близким брату-драматургу и, несомненно, во многом впитал его взгляды на искусство. Он и сказал о нем очень точные слова. «Что меня поражает в отзывах критиков об Александре Николаевиче,— возмущался П. Н.,— это узкая бытовая мерка, с которой обыкновенно подходят к его произведениям. Забывают, что, прежде всего он был поэт, и большой поэт, с настоящей хрустальной поэзией, какую можно встретить у Пушкина и Аполлона Майкова!..»
Островский-«бытовик» тщательно живописует уклад замкнутого в четырех стенах патриархально-купеческого быта. Островский — драматический поэт дает почувствовать красоту и притягательность другого мира — естественности, простора жизни, изначальной свободы.
В грубой реальности, в мире сущем Островский видит лишь немногие отблески этого идеала — в возвышающей и смиряющей сердце красоте природы, в наивных мечтах Катерины, жалеющей, что люди «не летают, как птицы», в золотых снах ее детства и ранней юности. Катерина высоко поднята над скучной размеренностью быта, грубыми нравами Калинова. «Попал я в городок»,— желчно и беспомощно пробормочет Борис
Образ города, точно наглухо закупоренного и охраняющего свой малый мирок в себе, далекого от столиц не просто географически, а по отсутствию всякого живого движения, свежего ветерка перемен, возникает как обведенная магическим кругом местность. Город, где высокие заборы с крепко запертыми воротами тоскливо тянутся вдоль травянистых улиц, где озверело лают цепные псы, где существует бульвар, по которому мало кто гуляет, и обвалившаяся после пожара церковь, которую не спешат восстановить город, где все одно — «что вышла замуж, что схоронили», где люди живут взаимной завистью и ненавистью, где купцы нанимают приказных и заводят кляузы друг против друга; где Дикой обирает обывателей и чувствует себя спокойно, так как треплет по плечу городничего. Одна лишь льстивая Феклуша находит, что в Калинове «добродетелями, как цветами, украшаются». На деле же за воротами на крепких засовах, как у Дикого, едва ли не в каждом доме идет «война». Война по большей части бесшумная, без выстрелов и воплей раненых, но не лишенная жертв.
Впрочем, что касается «ругателя» Дикого, то его нимало не стесняет и улица. Он испытывает прямо-таки сладострастное удовольствие громко, во всеуслышанье поломаться над зависимыми людьми: ему нравится унижать, попирать их достоинство. Он нарочно подогревает в себе злость, кричит, ругается, «точно с цепи сорвался», рассчитывая запугать, сбить с толку, взять нахрапом. Может показаться, что он даже живописен в своем пьяном безобразии — лохматый ощетинившийся зверь, диковинный даже и для калиновской фауны.